суббота, 24 сентября 2011
За окнами бродило серое морозное утро. Голубоватые длинные тени лежали
на снегу.
Егоров медленно оделся, накинул ватник, захватил топор. Снег взвизгивал
под его лыжными ботинками.
"Ведь где-то есть иная жизнь, - думала Катя, - совсем иная жизнь... Там
земляника, костры и песни... И лабиринты тропинок, пересеченных корнями
сосен... И реки, и люди, ожидающие переправы... Где-то есть серьезные белые
книги. Вечно ускользающая музыка Баха... Шорох автомобильных колес... А
здесь - лай собак. Пилорама гудит с утра до вечера. А теперь еще и лед в
умывальнике..."
читать дальшеКатя подышала на стекло. Егоров ставил чурбан. Некоторое время
приглядывался к сучкам. Потом коротко замахивался и резко опускал топор,
слегка наклонив его...
По радио звучал "Турецкий марш". Катя представила себе турецкое войско.
Как они бредут по глубокому снегу в тяжелых чалмах. Пробираются от АХЧ к
инструменталке. Их ятаганы примерзли к ножнам, чалмы обледенели...
"Боже, - подумала Катя, - я теряю рассудок!"
Егоров вернулся с охапкою дров. Обрушил их возле печки. Затем вынул из
кармана тюремный мескарь с фиксатором, отнятый при шмоне. Стал щепать
лучину...
"Раньше я любила зиму, - думала Катя, - а теперь ненавижу. Ненавижу
мороз по утрам и темные вечера. Ненавижу лай собак, заборы, колючую
проволоку. Ненавижу сапоги, телогрейки... и лед в умывальнике..."
- Молчи, - сказала она, - я ненавижу твою правоту!
- Как это? - не понял Егоров, затем сказал: - Ну, хочешь, привезу из
Вожаеля яблок, шампанского, позовем Женьку Борташевича с Ларисой...
- Твой Борташевич стрижет за обедом ногти.
- Тогда Вахтанга Кекелидзе. У него папаша - князь.
- Кекелидзе - пошляк!
- То есть?
- Ты не знаешь.
- Почему не знаю, - сказал капитан, - я знаю. Я знаю, что он к тебе
цеплялся. У грузин такой порядок. Парень холостой... Неприятно, конечно...
Можно и в рыло заехать...
- Женщине это необходимо.
- Что именно?
- Чтобы за ней ухаживали.
- Родить тебе надо, - сказал капитан...
Хриплый, вибрирующий лай на питомнике усилился. Среди других голосов
выделялся один нарастающий тембр.
- Почему меня не раздражали чайки, - сказала Катя, - или дикие утки? Я
не могу, не могу, не могу переносить этот лай...
- Это Гарун, - сказал Егоров.
- Ужас...
- Ты еще волков не слышала. Страшное дело...
В печке, разгораясь, шипели дрова. И вот уже запахло мокрым снегом.
- Павел, не сердись.
- Чего сердиться?..
- Привези из Вожаеля яблок.
- Между прочим, лед в умывальнике тает. Катя подошла сзади, обняла его.
- Ты большой, - сказала она, - как дерево в грозу. Мне за тебя страшно.
- Ладно, - сказал он, - все будет хорошо. Все будет просто
замечательно.
- Неужели все будет хорошо?
- Все будет замечательно. Если сами мы будем хорошими...
- А правда, что лед в умывальнике тает?
- Правда, - сказал он, - это нормально. Закон природы...
На питомнике снова залаял Гарун.
- Погоди, - отстранил Катю Егоров, - я сейчас вернусь. Дело минуты...
Катя опустила руки. Вышла на кухню. Приподняла тяжелую крышку
умывальника. Там оплывала небольшая глыба льда.
- Действительно - тает, - вслух произнесла Катя.
Она вернулась, присела. Егорова не было. Катя завела охрипший патефон.
Она вспомнила стихи, которые посвятил ей Леня Мак, штангист и непризнанный
гений:
...Видно, я тут не совсем кстати...
Патефон давно затих, шепчет...
Лучше вальса подождем. Катя,
Мне его не танцевать легче...
На питомнике раздался выстрел. Хриплый собачий лай перешел на визг и
затих.
Через несколько минут вернулся капитан. Прошел мимо окон. Он что-то нес
завернутое в брезент.
Катя боялась поднять глаза.
- Ну что, - усмехнулся Егоров, - потише стало?
Катя попыталась спросить:
- Что же?.. Куда же теперь?..
- Это не проблема, - успокоил ее капитан, - вызову шныря с лопатой...